Никогда из дому мы надолго не уезжали, а тут очутились в четырех стенах, в незнакомом окружении.

Ученики были очень разные, и тихие, и бойкие, и драчуны, но чувствовали себя, как дома. Они уже поучились в начальных школах, и обстановка для них была привычная. Для меня же все было непривычно и ошеломляло.

Я никогда не был робким, но вызов к доске, даже при знании урока, был для меня болезненным, я не мог как следует сосредоточиться и отвечал сбивчиво. Особенно я волновался на арифметике и, первое время, получал двойки.

Временами, по неучебным дням братья отводили меня к Усковым. Но вот, наконец, настали дни настоящего отпуска. 30 августа (ст. стиля) день Святого Александра Невского — престольный праздник в Комиссаровке и годичный акт.

В дороге ни на что не реагировал. Быстрее домой! Хотя и сердце щемило за две двойки с плюсом по арифметике. На вокзал в Богородске за мной прислали лошадь. Когда я вошел в дом, в зале было полное освещение, на ломберных столах букеты цветов. У входа в зал стояла мама, Оля и Шура рядом на залавке. Так парадно, радостно и весело!

Бросаюсь к маме, обнимаемся, целуемся. «Ну, как твои двойки?»,— спрашивает мама. Исправлюсь. Какое это имеет значение? Ведь я опять дома, среди родных.

Действительно, я исправился, но в первых трех классах мне было тяжело. И, хотя я входил в первую десятку учеников, давалось это весьма упорным трудом.

Комиссаровское училище помещалось в Благовещенском переулке на Тверской. Здание цело и сейчас, но используется по другому.

Комиссаровку почему-то мы поминаем не так часто, как она того заслуживает. А там прошло формирование человека. За семь лет из ребенка я стал мальчиком, а потом юношей... Там появились и оформились многие интересы. Там мы приобрели багаж знаний, ставший фундаментом к остальному.

В Комиссаровке мы были довольно сильно загружены. Вставали в 6 часов (я 4 года жил в общежитии), шли в класс повторять уроки. Потом чай с пышкой-розанчиком размером с треть французской булки и из такого же теста. В половине девятого начинались уроки. Три урока до 11.30. Затем завтрак из ежедневных котлет с разным гарниром: картофельным пюре, гречневой или пшенной кашей, редко с макаронами; кружка чая с розанчиком. Ржаного хлеба было вволю.

В 12 снова уроки, с четвертого класса один, и потом до 4-х часов мастерские; а в младших просто еще два урока. Затем до обеда прогулка на «плацу». Это была большая площадка, где играли в лапту, городки, салочки или просто так бродили, разговаривая друг с другом.

В четыре кончались мастерские и в полпятого обед. Суп или щи можно было получить с добавкой. На второе котлеты с гарниром, гарниру тоже можно было попросить побольше, и чай с розанчиком.

За столом мы сидели по 22 человека. Подавалось две миски, каждая на десятерых младших и одного семиклассника-выпускника, который сидел на торце, раскладывал и следил за порядком.

После обеда до половины седьмого мы могли заниматься чем угодно. Классы тоже были открыты, и можно было читать. А с половины седьмого гулянье прекращалось и приготовление уроков становилось обязательным до без четверти девять. В девять чай из фаянсовых кружек с синеватым ободком и буквами К.Т.У. Эти кружки мне не нравились, очень казенные. Больше я любил стаканы.

В кружку входило чая побольше, чем в стакан. Чай был уже сладким и к нему розанчик. После чая умываться и спать. Умывальня была большая. Под умывальниками вместо раковин были длинные луженые корыта. Большинство мылось до пояса, а пол оставался сухим.

В 10 в спальнях тушили свет. Оставались лишь ночные фонари и слышались мерные шаги ночного воспитателя, который вскорости тоже ложился спать.

Спальня была большая. Кровати стояли голова к голове, а между ними тумбочки, в которых хранилось мыло из аптеки Рубановского на Садовой и зубной порошок. На тумбочку укладывалась одежда в определенном порядке.

В четвертом классе начинались мастерские. В первый год работали по дереву. Делали киянки (молотки), угольники, шкатулки, станины для ножных токарных станков, верстаки. Все вещи нужные и ответственные, требующие чистой работы и даже мастерства. В этом же году учились работать и на ножных токарных станках. Здесь один вращал станок ножной педалью, а другой точил. Начинали с точения ручек для инструмента и шахматных фигурок, а заканчивали кегельными и крокетными шарами. Выполнить правильную сферу было трудно, и не у всех получалось.

В пятом классе постигали слесарное искусство, делали угольники, молотки, маленькие тисочки, шабрили доски, работали в кузнице. Ковали заготовки для тех же молотков, тисочков и прочее.

В шестом классе работали на разнообразных станках: токарных, строгальных, фрезерных и других. Делали деревянные модели для литья, сами формовали, плавили металл и отливали детали. Учились соединять канализационные трубы, заливать соединения свинцом и зачеканивать их.

В седьмом классе мы уже работали бригадами по два-три человека, собирая целые машины и небольшие станки.

Существовало и соревнование. После досрочного выполнения программного задания бригаде давали еще небольшое добавочное и по окончании освобождали от дальнейших мастерских. Таким образом можно было освободить себе времени около месяца, что совсем не шутка.

Директором долгое время был Сергей Дмитриевич Исаенков, невысокий, кругленький, в пенсне, с неспешной походкой и легкой картавостью. Его звали «друх мой». Порядок при нем был твердый. Нам казалось, что и преподаватели его побаивались, а уж если кого к нему вызывали, то дело было серьезное. В 1905 году он пострадал, и его заменил знаменитый прядильщик, профессор Императорского технического училища Семен Андреевич Федоров.

А Сергея Дмитриевича сменили из-за происшествия в театре Омона, граничившего забором с Комиссаровским училищем. Там собрался большой митинг, и пришло много народа с оружием. К концу митинга все выходы были оцеплены патрулями и народ бросился во двор театра. На митинге присутствовали из чистого любопытства и наши ученики, просто перелезшие через забор. Когда народ кинулся бежать, они, конечно, полезли к себе обратно через забор, а за ними полезли и митинговавшие. В Благовещенском переулке тоже были патрули, так что деваться было некуда, и эти люди остались в нашем дворе.

Директор и инспекторы жили здесь же, и квартиры их сообщались с училищем внутренними ходами. Поэтому директор поднял на ноги старших учеников и стал наводить порядок. Заперли наглухо ворота в переулок, и поставили патруль из учеников, чтобы никого не выпускать. У всех вошедших отобрали оружие, множество револьверов, и уложили людей на пол в залах, чтобы не видно было со двора. И только назавтра уже почти днем стали выпускать из ворот группами по 5—10 человек..

Наша трудовая и довольно однообразная жизнь перемежалась временами разными происшествиями. В соседствовавшим с нами театре Омона была открытая сцена, и от нас с крыши третьего этажа было видно, что там происходит, а иногда и хорошо слышно. Во время очередного представления несколько учеников старших классов вылезли через слуховое окно на крышу и наблюдали за происходившим. Тогда известный куплетист-частушечник Невский пропел: «Самовар плывет по Волге, батюшки!, комиссаровцы на крыше, матушки!» Публика оглянулась, и дело получило огласку. Слуховое окно забили. Виновники получили четверки по поведению.

У нас было заведено, в случае разбора происшествий, не отпираться, а молчать «до последнего». Если уж становилось ясным, что так не пройдет, признаваться самому, не выдавая друзей. Воспитатели наши были достаточно умны, они никогда не принуждали, хотя и знали кто и что. Воспитывали в нас самолюбие, честность и храбрость. Нельзя не вспомнить о деле, которое объединяло старшие классы и давало широкий размах фантазии и мастерству. Это были балы. Правда, я застал только один, учась в младших классах.

Обыкновенно балы проводились на масленице, но готовились к ним заранее. На балах все было декорировано и блестело. Чего только не придумывали: и фонтаны с меняющимся цветом воды, и американские горы, и зимние уголки со сверкающим снегом, и тропики с пальмами. Выявлялись отличные танцоры и певцы.

В двух больших залах играли два военных оркестра. Сам Царман, артист балета, учивший нас танцевать под аккомпанемент старого скрипача, в упоении катается из зала в зал. Танцы прерываются декламациями сказок, басен...

А котильоны, программы с флакончиками духов от Ралле, Брокара, Остроумова; туалеты, красивые сияющие лица... Многие жаждали попасть к нам на бал, да не всем удавалось.

Спасибо тебе, милая Комиссаровка, за все, за все.

Директором долгое время был Сергей Дмитриевич Исаенков, невысокий, кругленький, в пенсне, с неспешной походкой и легкой картавостью. Его звали «друх мой». Порядок при нем был твердый. Нам казалось, что и преподаватели его побаивались, а уж если кого к нему вызывали, то дело было серьезное. В 1905 году он пострадал, и его заменил знаменитый прядильщик, профессор Императорского технического училища Семен Андреевич Федоров.

А Сергея Дмитриевича сменили из-за происшествия в театре Омона, граничившего забором с Комиссаровским училищем. Там собрался большой митинг, и пришло много народа с оружием. К концу митинга все выходы были оцеплены патрулями и народ бросился во двор театра. На митинге присутствовали из чистого любопытства и наши ученики, просто перелезшие через забор. Когда народ кинулся бежать, они, конечно, полезли к себе обратно через забор, а за ними полезли и митинговавшие. В Благовещенском переулке тоже были патрули, так что деваться было некуда, и эти люди остались в нашем дворе.

Директор и инспекторы жили здесь же, и квартиры их сообщались с училищем внутренними ходами. Поэтому директор поднял на ноги старших учеников и стал наводить порядок. Заперли наглухо ворота в переулок, и поставили патруль из учеников, чтобы никого не выпускать. У всех вошедших отобрали оружие, множество револьверов, и уложили людей на пол в залах, чтобы не видно было со двора. И только назавтра уже почти днем стали выпускать из ворот группами по 5—10 человек..

Наша трудовая и довольно однообразная жизнь перемежалась временами разными происшествиями. В соседствовавшим с нами театре Омона была открытая сцена, и от нас с крыши третьего этажа было видно, что там происходит, а иногда и хорошо слышно. Во время очередного представления несколько учеников старших классов вылезли через слуховое окно на крышу и наблюдали за происходившим. Тогда известный куплетист-частушечник Невский пропел: «Самовар плывет по Волге, батюшки!, комиссаровцы на крыше, матушки!» Публика оглянулась, и дело получило огласку. Слуховое окно забили. Виновники получили четверки по поведению.

У нас было заведено, в случае разбора происшествий, не отпираться, а молчать «до последнего». Если уж становилось ясным, что так не пройдет, признаваться самому, не выдавая друзей. Воспитатели наши были достаточно умны, они никогда не принуждали, хотя и знали кто и что. Воспитывали в нас самолюбие, честность и храбрость. Нельзя не вспомнить о деле, которое объединяло старшие классы и давало широкий размах фантазии и мастерству. Это были балы. Правда, я застал только один, учась в младших классах.

Обыкновенно балы проводились на масленице, но готовились к ним заранее. На балах все было декорировано и блестело. Чего только не придумывали: и фонтаны с меняющимся цветом воды, и американские горы, и зимние уголки со сверкающим снегом, и тропики с пальмами. Выявлялись отличные танцоры и певцы.

В двух больших залах играли два военных оркестра. Сам Царман, артист балета, учивший нас танцевать под аккомпанемент старого скрипача, в упоении катается из зала в зал. Танцы прерываются декламациями сказок, басен...

А котильоны, программы с флакончиками духов от Ралле, Брокара, Остроумова; туалеты, красивые сияющие лица... Многие жаждали попасть к нам на бал, да не всем удавалось.

Спасибо тебе, милая Комиссаровка, за все, за все.

По средам вставали на полчаса раньше и сразу шли в Полтавские бани на Садовой. Посторонних в это время не пускали. Повторения уроков по случаю бани не было. Возвращались прямо к чаю. Обед тоже был по средам особенный. Единственный раз в неделю выдавали жареное мясо с жареным же картофелем и огурцом и обливное песочное пирожное. Ну, уж и воды с ним выпивалось несколько графинов!

В старших классах выпускали свой журнал, издававшийся на гектографе. Печатали там и статьи, и воспоминания, и стихи. Но больше двух номеров в год не выходило, остальные задерживала собственная училищная цензура, за слишком «красное» направление.

У меня сохранился только один номер. И снова спасибо тебе, милая Комиссаровка!
Необходимо помянуть еще двух лиц, игравших хоть и косвенную, но значительную роль в нашей жизни.
Первый — это Терентьич, дядька. Кроме прочего, в большую перемену он снабжал нас калачами, плюшками и пирожками по пятаку за пару. Пирожки были с мясом, рисом и сладкие, калачи с колбасой. Было еще и молоко. Считалось, что ребята, которым не хватало казенной еды, должны были насытиться так. Пирожков, правда, было не очень много. Пирожных и конфет не было совсем. Считалось баловством.

Второй это был Рожков В.Е. - владелец писчебумажного магазина, притулившегося в небольшом помещении около колокольни церкви Благовещения, на углу Тверской и нашего переулка. В магазинчике было все, что требовалось для учения — от перьев и тетрадей до ватмана, готовален и учебников. Товар был отличный, а цены нормальные. У меня сохранилась купленная у Рожкова за три рубля готовальня фирмы Рихтер, которой я до сих пор пользуюсь.

В Благородном собрании мне пришлось бывать только на благотворительных концертах, после которых всегда бывали танцы. Концерты были замечательные. В них участвовали лучшие силы Москвы. Отсюда и впечатления.

Концерты эти устраивало каждое училище по одному разу в год: Императорское техническое, Инженерное и Коммерческий институт. Концерты собирали цвет московской молодежи. Тут были артисты всех жанров, золотая молодежь, красавицы, туалеты, но более всего молодость, здоровая и самоуверенная.

Стоимость билетов на места меня не интересовала. Входная плата была один рубль; для студентов полтинник. Я, хоть и был не студент, но за такого сходил, приходил пешком от Комиссаровки до Технического, и там покупал билет за полтинник.

...В Комиссаровке занимались гимнастикой один час в неделю (некогда было), а после четвертого класса пошли мастерские, зарядка хорошая.